Однако здесь в ход событий вмешался старший брат Андрея Ярославича – Александр (впоследствии получивший прозвище Невский). По сути, он и явился тем «роковым человеком», который предопределил весь последующий вектор русской истории, приведший к появлению государства по имени Россия и всей «русской цивилизации» как таковой.
Александр был недоволен тем, что ярлык на более богатое и влиятельное Владимирское княжение достался не ему (как планировал он сам и «командировавший» его в Каракорум Батый), а его младшему брату. А случилось так потому, что сперва великий хан Гуюк, а затем и его вдова Огул-Гаймыш пребывали в состоянии противостояния с правителем Улуса Джучи (Золотой Орды) Батыем. И потому прибывшим из Сарая «князьям-кандидатам» выдали ярлыки не так, как этого хотел Батый: Андрею досталось Владимирское княжение, а Александру – Киевское. Формально всё было сделано «по закону», ибо Киевский стол, который достался старшему брату – Александру, считался «старшим» по отношению к Владимирскому. Но на практике Киевское княжение не давало в тот момент ничего: само по себе оно было маленьким и невлиятельным, а город Киев после разгрома 1240 года просто лежал в руинах. Обозлённый Александр даже не поехал в эту сторону, а, вернувшись из Монголии, сразу отправился в Новгород, княжить там по договору с вечем. И даже в какой-то момент вступил в переговоры с Папой. Вероятно, так же, как до этого и его отец Ярослав, Александр прощупывал почву на предмет возможной борьбы против монголов, которые, как полагал Александр, лишили его законных прав на Владимирское княжение. Правда, переговоры с Папой в итоге были прерваны, скорее всего, по причине того, что православному Новгороду они должны были казаться совершенно неуместными, особенно в контексте активного противостояния Новгорода с католической Швецией.
Вскоре, однако, политические приоритеты для Александра Ярославича радикально поменялись. В 1251 году к власти в Каракоруме пришёл союзник Батыя – великий хан Мункэ. Таким образом, Батый получал возможность решать кадровые вопросы на Руси по своему усмотрению. Александру в этой ситуации оставалось только «грамотно подсидеть» своего брата Андрея, чтобы получить из рук Батыя заветный ярлык на Владимирское княжение. Сделать это было тем легче, что именно на 1252 год, как можно понять, было запланировано совместное выступления Андрея Ярославича и Даниила Романовича Галицкого против Орды.
В этом же году Александр Невский отправился в Сарай, к сыну Батыя Сартаку с доносом на Андрея. В итоге на Владимирскую и на Галицкую земли были посланы две карательные рати: во главе с Неврюем и Куремсой. Куремсу Даниил Галицкий разбил, и это доказывает, что сама идея коллективной борьбы Руси с монголами была отнюдь не беспочвенной и не безнадежной. Однако на Северо-Востоке, где произошёл раскол и где Александр выступил против своих младших братьев, оказать Неврюевой рати успешный отпор не удалось. Монгольские каратели разбили войско Андрея и Ярослава Ярославичей, параллельно разгромив большое число городов и сёл. Иными словами, Александр Невский навёл на Русь татар, которые разорили территорию его собственного будущего княжения. Именно с этого момента стала утверждаться традиция отношения русских князей к своей территории как к завоёванной и к своим подданным не как к тем, кого ты должен защищать, а как к тем, кого ты должен усмирять, устрашать и разорять во имя и от имени «вышестоящего начальства».
Потерпевшие поражение Андрей и Ярослав бежали (причем татары захватили в плен и убили жену Ярослава). После этого во Владимир из Орды прибыл и был торжественно встречен митрополитом Кириллом новый великий князь – Александр.
Вообще, позиция главы русской церкви – митрополита Киевского и Всея Руси Кирилла – сыграла значительную роль в том, что интрига Александра завершилась успешно и что Андрей, в свою очередь, не сумел организовать эффективное сопротивление татарам. Митрополит Кирилл был ярым противником любых контактов Руси с Римом и в политике Даниила Галицкого (а значит, и в позиции его союзника – Андрея Ярославича) видел угрозу православию. По этой причине в 1251 году, когда Даниил вступил в активные переговоры с Римом, Кирилл покинул Галицкую землю и отправился в Новгород. Там он познакомился с Александром. Там же, вполне возможно, Кирилл и Александр обсудили перспективу смещения при помощи монголов антиордынски настроенного Андрея и передачи власти (точнее, ярлыка) Александру.
Почему Кирилл был сторонником ориентации на Орду, понять несложно. Здесь сказалась, прежде всего, монгольская политика абсолютной религиозной терпимости, а также полного налогового иммунитета для церкви. Кроме того, борьба против Орды означала в тот момент «автоматическую» необходимость контактов с Римом, что было для Кирилла неприемлемым.
Разумеется, тот факт, что Северо-Восточная Русь оказалась в итоге под плотным татарским господством и в дальнейшем органически вросла в ордынскую систему, объяснялся не только случайными факторами, к числу которых можно отнести позицию тех или иных исторических персонажей.
Владимиро-Суздальская земля, по сравнению с другими древнерусскими землями, была изначально в наибольшей мере «готова» к тому, чтобы встроиться в «Орду». Основатели и обустроители этой земли – великие князья Владимирские Юрий Долгорукий и его сын Андрей Боголюбский – своей авторитарностью и склонностью к произволу заметно выделялись на фоне других русских князей. Как отмечал Николай Карамзин, Юрий Долгорукий «не имел добродетелей великого отца» (то есть Владимира Мономаха), «не прославил себя в летописях ни одним подвигом великодушия, ни одним действием добросердечия <…>. Скромные Летописцы наши редко говорят о злых качествах Государей, усердно хваля добрые; но Георгий [Юрий], без сомнения, отличался первыми, когда, будучи сыном Князя столь любимого, не умел заслужить любви народной», «он играл святостию клятв и волновал изнуренную внутренними несогласиями Россию для выгод своего честолюбия». «В лице князя Андрея великоросс впервые выступал на историческую сцену, и это выступление нельзя признать удачным», – так писал об Андрее Боголюбском Василий Ключевский, имея в виду тот факт, что именно Владимиро-Суздальская земля в наибольшей степени предвосхитила своими гражданско-политическими нравами и традициями будущую самодержавную Россию.
Помимо личных качеств правителей, сыграло роль также то обстоятельство, что население Владимирской земли и стольного города Владимира, в частности, в значительной массе состояло из пришлых людей – мигрантов из южных княжеств, где в период усобиц было особенно неспокойно. На юге происходила бесконечная борьба за великое Киевского княжение, и там же проходила граница Руси со степью, грозившей перманентными половецкими набегами. Удалённое от Степи и политически стабильное Владимирское княжество в этой связи выглядело для многих жителей беспокойного юга сравнительно привлекательным. Но, становясь новопоселенцами, мигранты одновременно превращались в практически полностью зависимых от князя людей, у которых не было на новом месте ни социальных корней, ни традиций вечевой самоорганизации. Роль Великого Владимирского князя как всеобщего «благодетеля» (и одновременно тирана) в этой связи существенно возрастала. В связи с этим именно на Владимирской земле сформировалась неизвестная другим древнерусским землям традиция демонстративного «начальстволюбия», которая наглядно отразилась в прекрасном литературном памятнике конца XII – начала XIII веков – «Молении Даниила Заточника». В нём автор страстно призывает князя смотреть на него «не как волк на ягнёнка, но как мать на дитя», безудержно льстит, выклянчивает подачки и т.д. Правда, делает это всё на высочайшем художественном уровне.
Одним словом, «роковой выбор» Александра Невского в пользу подчинения Орде был в значительной мере «поддержан» всей предшествующей историей Владимиро-Суздальской земли.
Особо следует подчеркнуть, что когда мы говорим об этом моменте русской истории, его оценка отнюдь не предопределена, поскольку всецело зависит от базовых идейных установок. Ведь если допустить, что Александр Невский повёл бы себя иначе, и Владимирская Русь начала успешно сопротивляться Орде в союзе с Галицко-Волынской Русью, то чем бы это, как можно предположить, в итоге закончилось?
Вполне возможно, что в результате не только южнорусские земли, но и северо-восточные, оказались бы в дальнейшем захвачены Литвой, которая именно в ту пору переживала взлёт своего военного экспансионизма. И в этом случае территорию Владимирской Руси, вполне возможно, ожидала бы судьба Белоруссии и Украины, где, как известно, постепенно произошло окатоличивание элиты, а в обществе стали нарастать межконфессиональные и межэтнические противоречия. Да, территория Владимирской земли оказалась бы в итоге включена в орбиту европейской цивилизации, но само государство (неважно, как самостоятельный проект или как часть Литвы, Польши или Швеции) оставалось бы весьма рыхлым и «периферийным», культурно и политически зависимым от более сильных и успешных западных соседей.
Иными словами, на месте Северо-Восточной и Северо-Западной Руси сформировалось бы, в конце концов, ещё несколько «малых» восточноевропейских народов и государств. И никакой «Великой России» уж точно бы не возникло. Поэтому для тех, кто считает, что создание российской державы, в конечном счёте, оправдывает все исторические издержки, выбор Александра Невского должен представляться «исторически прогрессивным» или, как минимум, оптимальным.
Однако выбор Александра Невского предопределил не только «курс на Великую Россию в будущем», но и, прежде всего, формирование многих традиций, сложившихся на территории Владимирской земли в условиях ордынского господства.
Помимо уже отмеченной выше традиции отношения князей к своей территории как к «завоёванной» и к своим подданным как к «колониальным аборигенам», следует назвать ещё одну тесно связанную с этим традицию – традицию «доноса в Орду» и «наведения татар на Русь». Сам Александр наводил татар дважды – в 1252 году на Владимирскую землю и в 1257-59 гг. на Новгород, когда под угрозой татарского вторжения и разорения заставил вольных новгородцев впустить в город ордынских «численников» (налоговых инспекторов) и начать выплачивать дань. Преемники Александра – его сыновья Дмитрий Переяславский и Андрей Городецкий, а также последующие великие владимирские князья (которыми, в дальнейшем, в основном, оказывались московские князья) широко пользовались обоими этими инструментами – и «доносом», и «наведением татар», борясь между собой, прежде всего, за право обладания ярлыком на Великое Владимирское княжение.
Легитимность самодержавного ярлыка
Таким образом, на территории Великого Владимирского княжения сформировалась традиция не борьбы с религиозно чуждыми захватчиками, а обратная традиция – использования русскими князьями чужеродных и иноверных поработителей для того, чтобы давить друг друга. В Галицко-Волынской земле (князья которой, как уже отмечалось выше, не ездили в Орду за ярлыками) подобной традиции перманентного межкняжеского раздрая и использования русскими князьями татарских сил в борьбе друг с другом не сложилось.
Органичное «врастание» Северо-Восточной Руси в Орду и привело к формированию в ней упомянутой выше «легитимности ярлыка». Особо активно этому способствовали спорные случаи, когда ордынские правители выдавали ярлыки в обход старых правовых традиций. Так, например, в 1263 году, после смерти Александра Невского, великим князем Владимирским был назначен Ярослав Ярославич, хотя, согласно «лествичному праву», княжеский стол должен был достаться его старшему брату – Андрею. В 1317 году Юрий Данилович Московский, женившийся на сестре хана Узбека Кончаке (в православии – Агафье), получил ярлык на Великое Владимирское княжение, хотя по «лествичным законам» он вообще не мог претендовать на этот титул, так как его отец Даниил умер, не успев побывать великим князем. И т.д.
Иными словами, после того, как Владимирская Русь стала де-факто частью Орды, ушли в прошлое все старые способы отстаивания своих прав. Ни вече, ни княжеские съезды, ни даже собственная военная сила больше не были решающими аргументам в спорах о власти. В спорных случаях князья бежали к ханам с жалобами друг на друга и с просьбами о даровании ярлыков. Именно это – получение властных полномочий не по праву, а «по произволу» – и становится в парадигме русской политической культуры символом, «знаком» легитимной, «настоящей» власти.
«Настоящая власть» в рамках данной политической традиции – это такая власть, которая может попрать любое право. Иными словами, это – власть-террорист, когда верховные правители, говоря словами Ивана Грозного, «жаловать своих холопов всегда вольны, а и казнить вольны же». Как пояснил Иван Грозный в том же письме к Андрею Курбскому, по этой причине такую власть и следует называть «самодержавной», ибо она держит («строит») себя сама, без какого бы то ни было участия со стороны подданных: «Российское самодержавство изначала сами владѣютъ своими государствы, а не боляре и велможи! <…> Како же и самодержецъ наречется, аще не самъ строит?» («Российские самодержцы изначально сами владеют своим государством, а не бояре и вельможи!.. Как же и самодержцем называться, если не самому править?»).
«Забегая в современность», можно отметить, что именно в этом кроется «секрет» удивляющего многих как иностранцев, так и нынешних российских западников очевидного «безразличия» российских граждан к фактору «честности» или «нечестности» выборов. В действительности за этим кажущимся безразличием кроется нечто другое. А именно, имплицитно присутствующее в социуме ожидание от власти иной, не электоральной, а чисто силовой легитимности. В данном случае силовая основа властной легитимности проявляется в способности власти организовать выборы так, как она сама изначально и задумала. Именно так этот «сигнал легитимности» и «считывается» обществом.
В этой связи стоит также обратить внимание на то, что выборы, в ходе которых обществу предоставлялась реальная возможность определить кандидата на свободной конкурентной основе, как показала недавняя история, порождали в итоге власть с очень слабой легитимностью. Это хорошо было видно на примере первого президента РФ Бориса Ельцина, чей рейтинг стал заметно падать спустя менее, чем год, после триумфальной победы на свободных и конкурентных выборах в июне 1991 года.
И наоборот, президентские выборы, итог которых изначально казался жёстко предопределённым «сверху», раз за разом порождали феномен всё более устойчивой и прочной властной легитимности. Это не менее наглядно подтвердили все президентские избирательные кампании 2000-х гг.
Одним словом, сильная, легитимная власть в России – это власть, способная не считаться со своими подданными, являющимися де-факто «холопами» этой власти. Причем термин «холоп», который также тянется из далёкого прошлого, в рамках ордынского лексикона не имел негативной коннотации. Он просто фиксировал факт политического рабства всех, кого монголы завоевали и сделали своими данниками. При этом ханскими холопами были, прежде всего, князья и митрополиты – те, кто лично получали из рук хана ярлыки. И лишь затем, после того, как место ханов заняли московские самодержцы, «холопами» стали называть себя их собственные слуги – бояре, дворяне и т.д. Так что термин «холоп» до известной степени был почетным, поскольку означал факт личного услужения раба – своему господину.
Момент «привилегированности» понятия «холоп» сохранялся даже тогда, когда речь шла о «собственно холопах», то есть представителях простонародья, находившихся на службе у знатных лиц. Например, не очень богатый московский дворянин мог с легкостью превратиться в «боевого холопа» какого-нибудь влиятельного и богатого боярина. И при этом отнюдь не чувствовал себя «социально опустившимся». (Так, например, поступил Григорий Отрепьев – до того, разумеется, как объявил себя царевичем Димитрием). Те же, кто не имел доступа к «высокому начальству», именовали себя не «холопами», а «сиротами». В отличие от высокопоставленных холопов, сироты не имели физической возможности лично ударить челом самодержцу и обратиться к нему с той или иной просьбой…
Таким образом, «российская матрица», коротко говоря, это – самодержавие. А точнее, самодержавно-холопское двуединство, где самодержец – это единственный политический (точнее, тиранический) субъект, а все остальные – это политические объекты (холопы) разных уровней.
В разговорах о природе российского самодержавия и о том, что означал этот термин в тот или иной отрезок истории, некоторые историки высказывают мысль о том, что Иван Грозный якобы «извратил» изначально «нейтральный» смысл понятия «самодержавие». Как полагают данные авторы, поначалу, то есть в эпоху первого независимого московского правителя – Ивана III, под «самодержавием» великого князя понималась лишь его независимость от внешних акторов. Однако это не так. И термин «самодержавие», и личность самого великого князя уже в эпоху Ивана III, то есть в самом начале самостоятельной российской истории, понимались и трактовались примерно так же, как их позднее будет понимать и трактовать внук Ивана III – Иван IV Грозный.
На первый взгляд, это может показаться парадоксальным, но именно понимание того факта, что московское общество не мыслит себя вне «самодержавной» парадигмы, обусловило «до странности» нерешительное поведение Ивана III в ходе противостояния с Ордой. Дело в том, что до того времени «царём» (то есть носителем самодержавной власти) де-юре являлся ордынский хан. Бросая ему вызов, Иван III тем самым бросал вызов и самодержцу, и институту легитимности ордынского ярлыка. После этого великий московский князь оказывался до известной степени в состоянии «легитимного вакуума» и перед ним открывалась долгая дорога к утверждению собственной, православной и великокняжеской, модели легитимного (то есть прежде всего, «грозного», тиранического) самодержавия.
Вот почему, а не только по причине страха перед ордынским войском, с такой неохотой и такими колебаниями – под активным давлением со стороны самых различных сил и групп (жены – Софьи Палеолог, церковных иерархов, членов боярской думы, простых горожан-москвичей) Иван III всё же пошёл на окончательный разрыв с Ордой.
В ходе уже начавшегося «стояния на Угре», когда в какой-то момент Иван III решил отъехать подальше от возможного поля битвы, ростовский архиепископ Вассиан Рыло, встретивший великого князя в Коломне, обратился к нему практически с бранными словами: «Нача же владыка Вассиан зле глаголати князю великому, бегуном его называя, еще глаголаше: Вся кровь на тебе падет христианская, что ты, выдав их, бежишь прочь, а бою не поставя с татары и не бився с ними», «Дай семо вой (армию. — Р.С.) в руку мою, коли аз старый утулю лице против татар» («Дай [если сам боишься] сюда армию под моё начало, разве я, старый, спрячу лицо от татар?»).
Помимо этого, Вассиан Рыло отправил Ивану III целое послание, где стремился избавить его от двух главных страхов. Во-первых, от страха проиграть и погибнуть: «Вспоминай сказанное неложными устами Господа Бога нашего Иисуса Христа: “Хоть человек и весь мир приобретет, а душе своей повредит, какой даст выкуп за свою душу?” И еще: “Блажен человек, который положит душу свою за друзей своих”».
Во-вторых, от страха бросить вызов старой ордынской легитимности: «Если же ты будешь спорить и говорить: “У нас запрет от прародителей — не поднимать руку против царя, как же я могу нарушить клятву и против царя стать?” — послушай же, боголюбивый царь, — если клятва бывает вынужденной, прощать и разрешать от таких клятв нам повелено. И мы прощаем, и разрешаем, и благословляем — как святейший митрополит, так и мы, и весь боголюбивый собор: не как на царя пойдешь, но как на разбойника, хищника и богоборца. Уж лучше тебе солгать и приобрести жизнь вечную, чем остаться верным клятве и погибнуть, то есть пустить их в землю нашу на разрушение и истребление всему христианству, на святых церквей запустение и осквернение. <…> А это что — какой-то пророк пророчествовал, или апостол какой-то, или святитель научил, чтобы этому богомерзкому и скверному самозванному царю повиноваться тебе, великому страны Русской христианскому царю!» Тема недопустимости бегства присутствовала и здесь: «И куда ты надеешься убежать и где воцариться, погубив врученное тебе Богом стадо? Слышишь, что пророк говорит: “Если вознесешься, как орел, и даже если посреди звезд гнездо совьешь, то и оттуда свергну тебя, говорит Господь”. <…> Не слушай же, государь, тех, кто хочет твою честь в бесчестье и славу в бесславье превратить и чтобы стал ты изгнанником и предателем христиан назывался».
Но несмотря даже на то, что Орда в сознании московского общества к тому времени уже олицетворяла собой не столько «легитимную царскую власть», сколько «мусульманскую вражескую силу» (сокрушившую Византию и осквернившую главную святыню православных – храм святой Софии в Константинополе), московский правитель был исполнен неуверенности как в своих правах на бунт против «царя», так и в своих силах. И лишь союз с другим татарским царём – крымским ханом Менгли-Гиреем – придал Ивану III решимость выйти на бой против хана Ахмата.
И всё равно, как только войску Ивана III показалось, что татары готовы перейти по льду реку Угру, оно тут же обратилось в бегство. Но так случилось, что одновременно и татарская армия, изнуренная холодами и эпидемией дизентерии, стала отходить. Летописец по этому случаю не выдержал и написал с явной издёвкой: «Бѣ бо дивно тогда свершися Пречистые чюдо: едини от других побѣже и никтоже женяше». («Вот тут-то и случилось чудо Пречистой: одни от других бежали, и никто никого не преследовал»). То есть, по мнению монаха-летописца, победу следовало приписать не трусоватому войску великого князя, а исключительно Богоматери, сотворившей чудо во имя спасения православных.
(Продолжение. Окончание следует)