Среди интервью, взятых П.Авеном и А.Кохом у министров российского правительства 1992 г., это интервью стоит особняком. Прежде всего личностью его автора, действительно пытавшегося (и не совсем безуспешно) изменить траекторию движения новой России. Что и было признано как самими интервьюерами, так и (что еще важнее) его бывшими коллегами по МИДу, а также официальными СМИ, подвергшими А.Козырева (после его отставки) тотальному остракизму. В отличие, например, от Е.Гайдара, купавшегося в лучах внимания и почитания со стороны и властей и официальной прессы. Различное отношение власти к Козыреву и Гайдару, собственно, и является наилучшим подтверждением принципиальной разницы между направлением развития страны, предлагавшемся А.Козыревым, и слегка модернизированной версией прежней колеи, отстаивавшейся большинством его коллег по правительствам последних двух десятилетий.
Предисловие П.Авена.
Среди соратников и поклонников Гайдара бытует мнение, что отставка Егора в декабре 1992 года знаменовала собой если не смену курса, то серьезное торможение реформ, начатых Ельциным после прихода к власти. Однако после нашей беседы с Андреем Козыревым я стал понимать, что отставка министра иностранных дел в конце 1995 года была, вероятно, более знаковым событием...
Козырев попытался кардинально изменить сам вектор внешней политики России — перейти от отношений пусть мирного, но противостояния с Западом к отношениям союзническим. Как сам он блестяще сказал при своем утверждении Верховным Советом: «Демократическая Россия должна быть и будет таким же естественным союзником демократических стран Запада, как тоталитарный Советский Союз был естественным противником Запада».
У Козырева не получилось. Российская элита и российский президент не были готовы к такому повороту. Не вполне к этому оказался готов и Запад. Россия не стала частью западного мира, и с приходом в МИД Евгения Примакова вернулась к традиционному курсу на противостояние и «сотрудничество».
Возможно, Козырев оказался слегка наивен. Возможно, опередил свое время. Так или иначе, за свой выбор он заплатил судьбой. В свое время мы говорили о команде Гайдара как о правительстве «камикадзе». Для большинства из нас (не для Егора) это определение оказалось явным преувеличением. Настоящим «камикадзе» стал Андрей Козырев. Обвиняемый в предательстве «национальных интересов», отринутый большинством бывших коллег, живущий под фактическим запретом на профессию…
1. О восприятии Запада руководителями СССР.
П. А.: Я знаю со слов Самотейкина, референта Брежнева, как Брежнев первый раз приехал в Америку и его Никсон привел в супермаркет. Они там были пару часов, а на выходе Брежнев сказал: «Женя, с ширпотребом они вопрос решили, а с продовольствием привезли к нашему приезду. Так быть не может».
Ан. К.: Да, да-да, да. Совершенно верно. Ребята, кстати, наши в миссии рассказывали, что до этого еще кто-то из членов Политбюро был, и его не удалось переубедить в том, что супермаркет — это не потемкинская деревня. У Ельцина, кстати, тоже был шок. Он в США после супермаркета матом ругался, хотя вообще он не ругался.
П. А.: Такой же шок был у Хрущева, который после поездки в США начал огромную жилищную программу — он только там понял, что вся страна может жить если не в отдельных домах, то в своих квартирах. И кукурузу начал сеять после той поездки. Удивительно, что и сейчас наши люди (даже самые образованные) мифологизируют Запад, совсем не понимая западную жизнь. Хотя супермаркеты уже не удивляют.
2. О внутреннем диссидентстве.
Ан. К.: ...то есть система тоталитарная не в состоянии терпеть не то что отрицания, а…
А. К.: Людей, идущих отдельно.
Ан. К.: Именно! Я пришел к выводу, что эта система не терпит вообще никакой свободы, то есть просто не терпит личной свободы. Это был мой вывод. И вот это обстоятельство привело меня к абсолютнейшему внутреннему диссидентству. У меня не хватило ни смелости, ни пороха стать настоящим диссидентом, там, правозащитником и так далее. Я продолжал работать в МИДе, но чем дальше я стал вдумываться, чем я занимаюсь, что у нас за внешняя политика, чем она занимается, то постепенно у меня все это стало разрушаться как карточный домик, и я, в конце концов, честно говоря, был просто антисоветчиком...
Чтобы представить себе, чем занималась молодежь в МИДе, выбившаяся в люди в это время, то мы занимались такими, например, вещами. Скажем, Горбачев собирался куда-нибудь в командировку. Мы ему готовили обычно речи, бумаги и так далее. Вот он, например, говорит: «Гласность». Мы собираем отклики на эту поездку и пишем ему, якобы истолковывая эти отклики, следующее: «Гласность — это хорошо, а вот в ООН есть декларация прав человека 1947 года. Там говорится не про гласность, там говорится про свободу слова, свободу печати, мнения, собраний и все такое. Вот если бы это сказать, то было бы совсем здорово, потому что это общепринято, это в декларации». Вот долбили, и потом Горбачев, в конце концов, сказал про свободу слова. Не помню когда, году в 1989-м, мы были очень счастливы. Мы ему подготовили выступление, он это в ООН произнес, и тут же нашлись хитроумные диссиденты, «Московские новости» и другие, которые стали на это ссылаться. Как же, Горбачев сказал «свобода слова», поэтому вообще никаких ограничений нет, что хочу, то и пишу. Мы делали сознательно такую подрывную работу, но дальше нас не хватало.
3. О качестве Верховного Совета России 1990 года.
П. А.: Но тебя назначал Верховный совет России уже совсем для других целей. Когда это было?
Ан. К.: Осенью 1990 года. Вместе с Шойгу, которого, как это ни смешно, тогда с первого раза не утвердили. А меня утвердили... Но вот меня утвердили как-то сразу, с первого раза, хотя я говорил эту свою радикальную ахинею, прямо впервые сказал публично: «Демократическая Россия должна быть и будет таким же естественным союзником демократических стран Запада, как тоталитарный Советский Союз был естественным противником Запада». Вот эта моя формула, она так по всей жизни и сохраняется.
4. О новой внешней политике России.
Ан. К.: Мы совсем по-новому ставили задачу. Мы хотели (и Ельцин это полностью поддерживал) перейти от разрядки отношений между противниками к партнерским отношениям между союзниками.
П. А.: Ты считаешь, у Горбачева и Бессмертных (а до него у Шеварднадзе) не было такой задачи?
Ан. К.: Нет, абсолютно. Никогда. У Горбачева никогда такой задачи не было, у Бессмертных, естественно, тоже. У Бессмертных вообще своей задачи не было, хотя он очень хороший профессионал. Нет-нет, абсолютно, ты же помнишь, что тут далеко ходить, Горбачев приехал из Фороса и первое, что сказал на трапе самолета: «Я был и остаюсь коммунистом». Это существенно, это идеологическая ориентация.
П. А.: Да, ты озвучиваешь совершенно две разные позиции. Первая: мы враги, но мы пытаемся жить мирно, и вторая: мы друзья и стараемся стать частью вашего мира. Это другая история. То, что говорит Андрей, это, действительно, такой фундаментальный поворот.
Ан. К.: Это фундаментальный принципиальный поворот... Прежде всего, надо было убрать идеологически. Сначала я говорил, потом Ельцин стал говорить, что США и НАТО нам не потенциальные враги, а союзники, потом мы подписали Вашингтонскую декларацию с американцами летом 1991 года, где это заявили уже обе стороны. Одновременно мы работали над договором СНВ тогдашним, который должен был это противостояние минимизировать...
П. А.: В отношении разоружения вы пошли дальше Горбачева?
Ан. К.: Пошли дальше, дальше значительно. Хотя многое мы не успели сделать... Интеграционный прорыв еще состоял в том, чтобы присоединиться ко всем международным организациям от мирового банка до МВФ… Мы это сделали. Попытались вступать во все организации, в которые мыслимо. ...конечно, это было продолжение… Попытка более радикально все это сделать, но и сделать в конце концов то, чего Горбачев не хотел.
П. А.: Для Запада, ты считаешь, Горбачев все равно был противником? И Запад для него?
Ан. К.: Да, конечно. Он недавно повторил, что при Козыреве МИД был филиалом госдепартамента. То есть мы просто не должны становиться на одни позиции как часть Запада или союзники.
А. К.: А Ельцин противником Запада не был?
Ан. К.: Ельцин в тот момент нет...
А. К.: Ты имеешь в виду уход, например, с базы во Вьетнаме?
П. А.: С Сакотры в Йемене, с Кубы. В доктрине Козырева Лурдес и Камрань были не нужны.
Ан. К.: Мы бросили всех «старых друзей». Перестали поддерживать сирийцев… Но Камрань я хотел сохранить как базу для отдыха и ремонта. От нее отказались после меня...
5. Отклонение от темы: Интервьюеры о планах наращивания внешнего долга, сравнении Ельцина с Герингом и Гайдара с Борманом.
П. А.: Горбачев, по сути, создал наш внешний долг. Не катастрофический, но все же $100 млрд. И ничего не делал. Когда все идет к развалу, какие деньги можно давать?
А. К.: Слушай, я тебя уверяю, если бы они дали хотя бы $50 млрд в 1992 году, правительство Гайдара точно устояло бы и для Америки это было бы намного выгоднее. Мексике, когда там случился кризис в середине 1990-х, моментально отвалили $40 млрд.
П. А.: Мексика рядом, а мы — далеко на востоке. Легко давать в долг соседу или родственнику, но малознакомому человеку, который к тому же много лет был твоим врагом… Для того чтобы дать $50 млрд, нужна поддержка этого действия общественным мнением. Американское общество в 1992-м (как и сейчас) нас не знало и боялось. Американская бюрократия — тоже. Поэтому, как бы велик ни был Буш, дать нам серьезные деньги было невозможно. После войны немцы получили беспрецедентную помощь. Однако они официально капитулировали, начали денацификацию, и к власти пришел отсидевший всю войну в лагере Аденауэр, а не бывший первый секретарь обкома КПСС Ельцин. Посмотрел бы я на возможный план Маршалла, если бы у власти в Германии оказался Геринг или Борман. Мы же даже не осудили большевизм — ни в 1992-м, ни до сих пор. Так что ни о каком плане Маршалла для нас не могло быть и речи...
Реализация плана Маршалла сопровождалась и денацификацией Германии, и фундаментальной либерализацией германской экономики. А когда этого нет,— надеяться на помощь очень трудно. Американцы, конечно, были близоруки, Клинтон занимался собой, но в России, чтобы получать эту помощь, тоже почти ничего не делалось. Поэтому это очень понятная история.
6. О Фултонской речи наоборот.
Ан. К.: Когда мы пришли, у меня был разговор с Бейкером в Брюсселе многочасовой сразу после путча. Меня отправили 20 августа 1991 года из Белого дома с полномочиями объявить правительство в изгнании, если дело до этого дойдет. Дело до этого, к счастью, не дошло, но я встретился с Бейкером в Брюсселе... Я ему сказал: «Джеймс, как я вижу эту ситуацию? Она очень простая. Это холодная война наоборот». Была Фултонская речь Черчилля, именно про Черчилля был разговор, мы все время к нему возвращались. Я говорю: «Мы ждем от вас, что либо Буш, либо ты, либо не знаю кто там у вас произнесет Фултонскую речь наоборот».
А. К.: Занавес поднимается?
Ан. К.: Да. Советский Союз исчезает, к власти в России пришли нормальные ребята, хорошие, дураки, идиоты — кто угодно, но они хотят с вами просто быть в одном месте. Нужно их поддержать, нужен новый план Маршалла, нужно закрыть на все глаза и выделить деньги, оказать политическую поддержку, идеологическую поддержку, помогать нам на полную катушку. После этого разговора прошло много всякого, и в декабре 1991-го после Беловежского соглашения Бейкер выступил в Конгрессе США и сказал ровно это, слово в слово. Вот была Фултонская речь, вот было объявление холодной войны, а вот сейчас я объявляю крестовый поход в помощь демократам, которые пришли к власти в бывшем Советском Союзе...
7. О так и не запрошенной экономической помощи.
...я-то ожидал, что Егор заранее прорвется к Боре с этим вопросом об экономической помощи. Я никогда не был великим экономистом, я исходил из того, что это все Егор делает. Мы с ним об этом говорили. Я говорю: «Я тебя полностью поддержу, если хочешь, я могу сам к Ельцину прийти». У меня тогда были более близкие отношения с Ельциным, у меня и потом были более близкие, наверное, отношения, поэтому я Егору это часто предлагал. Я говорил: «Егор, если ты не можешь прорваться, ты мне расскажи, что надо сказать, я заучу, приду к Ельцину и скажу». В той ситуации Егор сказал: «Хорошо, ты там в двух словах Борису Николаевичу скажи: «Егору дайте слово», — вот так мы договорились. Это было логично, потому что я перепутаю, Ельцин перепутает, и там потом не соберешь. Логично и замечательно...
...в таком нашем бардаке Бейкер пытался понять, что надо и вообще в каком мы состоянии. Короче говоря, вся наша беседа закончилась очень просто, когда Бейкер, наконец добившись какого-то серьезного разговора и какой-то серьезной минуты, сказал: «Ну, ребята, в конце концов, — обращаясь, естественно, к Борису Николаевичу, — что мы должны для вас сделать? Что мы можем для вас сделать? Мы хотим, вот моя речь там». Я пытался Ельцину рассказывать про эту речь, докладную написал и так далее, но не знаю, читал он, не читал, знал он про эту речь, не знал про речь, где был Фултон наоборот. Значит, Бейкер спросил прямо, конкретно, очень четко: «Что мы должны сделать первоочередно? Понятно, что мы все сделать не можем, миллиарды не отвалим, это конгресс, но мы будем заниматься, скажите, что вы хотите?» Ельцин ему сказал: «Гуманитарную помощь». Это зафиксировано.
А. К.: Ничего не скажешь! Масштабно.
Ан. К.: Да, гуманитарную помощь. Бейкер спросил: «Только вам?» Ельцин ответил: «Нет, почему? Украине, всем республикам гуманитарную помощь». Мы с Егором чуть не выскочили из штанов во время этой беседы. Я ему говорю: «Егор, это то, что ты хотел?» Он говорит: «Нет, это не то». Я говорю: «Дайте Егору сказать». Борис Николаевич царственным жестом: «Какой Егор будет говорить?» Никто не говорил, когда он говорил. На этом все встали, пошли, Бейкер так и уехал...
Лиссабонская конференция приняла большой пакет международной гуманитарной помощи России и странам СНГ, ровно как им было заказано. И в этом Лиссабоне я был и кто-то из вашего экономического блока, не помню, Петя или кто?
П. А.: Я не был. Был Нечаев.
Ан. К.: Да... Вот в Лиссабоне по сговору с Егором я сказал Бейкеру: «Да, конечно, Борис Николаевич сказал про гуманитарную помощь, конечно, гуманитарная помощь очень важна, но нам нужна не гуманитарная помощь, нам нужна экономическая, то, что ты говорил в своей речи, условно говоря, план Маршалла. Вот это где?» — «Да-да, это я знаю, я понял, ты думаешь, я такой дурак?» (У нас были очень хорошие отношения) — «Мы этим тоже занимаемся, но это не так просто, это большой пакет, тем более раз он сказал, что гуманитарная, а я обещал, мы должны организовать сначала гуманитарную помощь». Короче говоря, пока мы хороводили с этой гуманитарной помощью, в Америке у Буша начались большие внутренние проблемы. Для нас он был идеальный, и Бейкер был идеальный, но в это время появился наш друг Клинтон, которому мы были до лампочки. У него России не было ни на каком горизонте...
С Бушем и Бейкером можно было сделать гигантские вещи. Бейкер был партнером и мне, и Гайдару, так как он разбирался в экономике, был министром финансов. Вообще был серьезный человек и ближайший человек Буша. Но Бейкер стал начальником штаба президентской гонки. Он ушел с поста государственного секретаря. Было ясно, что они проигрывают Клинтону, и с этого момента ни о каком пакете никто ничего не говорил, потому что им было не до этого. Значит, действующая администрация фактически где-то с начала лета 1992 года оказалась в обороне, толком мало что могла, а потом Клинтон стал президентом. В первое время ему было наплевать, я еще раз говорю, было наплевать на Мексику и Канаду, а уж какая-то там Россия, которая хрен знает где находится...
8. О людях с «разным кровообращением».
Ан. К.: Да мы просто были люди с совершенно разным кровообращением. Совершенно разные люди. Можно терпеть, но любить нельзя. Я могу рассказать очень простую вещь. Вот мы с Пашей Грачевым приходим к дяде Боре на ужин, например, или на ланч. И что? Паша подходит к Борису Николаевичу, обнимает его и целует, как отца родного, а я не могу. Вот заставь меня сейчас Петю поцеловать, я даже за деньги этого не сделаю, даже если он мне денег даст, понимаешь? А если сделаю, то за большие деньги, может, и сделаю, но это будет не то. Он сразу почувствует, что это не от души.
П. А.: А с алкоголем ты как справлялся?
Ан. К.: Чудовищно, точно так же. Это же все не лезет. Ты понимаешь, это же не лезет, и это видно, этого не спрячешь. Ты можешь делать все что угодно, но если ты начинаешь после первой рюмки, после второй пропускать, значит ты не тот. Это же не то застолье, не то веселье, правильно? Все сидят, отдыхают, а человек явно мучается или явно пропускает.
А. К.: Ему нехорошо с нами.
Ан. К.: Нехорошо, подыгрывает. Это нормально? Нет. И это, конечно на бытовом уровне, но это очень важно.
10. О хулиганстве в Стокгольме.
Я усидел во время съезда только по той причине, что выкинул номер в Стокгольме, вот и все.
А. К.: Какой ты номер выкинул?
Ан. К.: Я поехал в Стокгольм, там было совещание ОБСЕ во время съезда, и там выступил. Я в самолете написал речь на основе статьи наших друзей из весьма умеренной оппозиции, на основе программы «Гражданского союза». Я оттуда конкретно выписал кусок и его зачитал, как будто это моя речь, не объясняя ничего. До этого я договорился с председателем этого совета, шведкой, что я смогу сегодня выступить два раза. Я выступлю один раз очень коротко, но потом, минут через сорок, пожалуйста, дай мне еще одно слово, хотя это и против процедуры. И она мне дала один раз слово, потом, минут через сорок, второй раз. Я выступил, зачитал вот эти два абзаца из программы «Гражданского союза». Это вызвало там чуть ли не холодную войну. Там все об этом писали, все об этом орали, весь мир встал на дыбы, все средства массовой информации встали на дыбы.
А. К.: Что именно ты сказал?
Ан. К.: Я сказал очень простую вещь, то, что сейчас является официальной политикой, что нам с НАТО, в общем-то, не по пути, не то, что там враги, но нам они не нужны, как и в целом Запад. А что касается бывшего соцлагеря, в особенности СНГ, то это наша сфера влияния и хотелось бы, чтобы поменьше сюда совали нос. Все в очень культурных выражениях. Вот два тезиса было.
А. К.: И кому это понравилось? Ельцину или съезду?
Ан. К.: Никому это не понравилось. Это вызвало в мире взрыв страха, что мы пятимся.
П. А.: …Борису Николаевичу после этого трудно было тебя снять.
Ан. К.: Абсолютно правильно. А я сорок минут подождал, пока буря достигла сорока градусов примерно температуры, и во втором выступлении сказал: «Это (мой первый текст) так, как если бы на съезде в России победила оппозиция, причем умеренная оппозиция. Однако поскольку умеренная оппозиция не победила, то я вам сейчас скажу то, что действительно хочу сказать и что реально представляет точку зрения российского правительства и президента». Это было воспринято как хулиганство, но, во-первых, я хотел разбудить Запад, в том числе Клинтона. А во-вторых, я хотел, чтобы Ельцин оказался в ситуации, когда ему нужно сказать очень простую вещь: «Нет, у нас такого поворота не происходит». И действительно, когда на него все навалились со всех сторон, Кремль стали осаждать корреспонденты, послы и прочая западная продажная вся эта империалистическая свора с вопросами, ну и наши, конечно, корреспонденты: «Борис Николаевич, то, что Козырев первый раз сказал, это действительно такой поворот происходит?» — он сказал: «Козырев — паникер, ничего такого не происходит. Откуда он это взял? Как была политика, так и осталась». Этого мне и надо было. «Как осталась, так и была».
11. О Ельцине и смене элит.
А. К.: Из того, что ты говоришь, следует, что у БН не было серьезных политических убеждений. Или все-таки какие-то были? Вот Чубайс считает, что Ельцин был человек, который стоял одной ногой в старом мире, другой — в новом, и это новое было в нем так же искренне, как и старое. А Сережа Шахрай придерживается той точки зрения, что БН всю эту новую риторику использовал всего лишь как средство для прихода к власти и удержания ее.
П. А.: ...существует и еще одна разумная, по-моему, точка зрения, что у Ельцина не было продуманных идеологических предпочтений (ни в экономике, ни во внешней политике), но у него была одна вера — в демократию. Он был настоящим демократом, несмотря на свои авторитарные замашки, у него были глубокие демократические инстинкты. И поэтому он не ограничивал СМИ в критике режима и себя лично; поэтому он и прислушивался так внимательно к Съезду народных депутатов. Для него это был голос народа. Народ не хотел Гайдара — он готов был Гайдара снять, даже если не был с этим согласен. Когда народ не хочет его, тут, конечно, он уже слушает менее внимательно, но во всем остальном, кроме вопроса личной власти, он готов прислушиваться к мнению народа... И в продолжение. Народ не был готов к тому повороту во внешней политике, о котором говорит Андрей. Не готова армия, где в каждой части на плакатах потенциальный противник — США и НАТО. Разведчики не готовы, дипломаты. Мы много раз с Аликом говорили, что в России не произошла смена элиты. А значит, и доминирующие в элите взгляды не изменились. Ты, Андрей, опередил свое время. И реванш был неизбежен. Его бы не было только в случае, если бы БН искренне и твердо верил в то же, что и ты. А он не верил и слушал «народ».
Ан. К.: Мне кажется, что здесь правы все — и Чубайс, и Шахрай, и Петя. Говоря о Ельцине, важно ввести периодизацию. Сережа верно говорит, что начиная с 1994 года Борис Николаевич целиком замкнулся на удержании власти, начал вести чисто оппортунистическую политику и случился аппаратный реванш. Но в 1991-м и частично 1992-м это было не так. У Ельцина произошла большая внутренняя эволюция — он стал наслаждаться властью, у него сначала был искренний порыв к каким-то изменениям, но элита эти стремления не разделяла. Там были либо политически нейтральные люди, либо люди из прошлого вроде Примакова. Силовики в основном были совершенно нейтральные, смелые, лично очень неплохие люди. Но без идеологии и понимания того, что надо реформировать. В революционной ситуации это неправильно. Начальники должны быть идеологически и политически подготовлены. Заместители — уже не обязательно, могут быть и военспецы, как и аппарат, но лидером должен быть политический вождь — Троцкий. И нужна партия, из которой можно рекрутировать комиссаров для контроля за военспецами. А у Ельцина не было партии.
12. О НАТО.
Ан. К.: Да. НАТО — принципиальный вопрос. Я считал, что НАТО — наш потенциальный союзник. Что такое НАТО? Это Лондон, Париж, Мадрид. Если это нам имманентно враждебный блок — то все, гаси свет. Я не ставил вопрос о вступлении России в НАТО, потому что это нереально, это как построение коммунизма (хотя отдельные горячие головы у нас были за это). Но иметь с НАТО дружеские, партнерские, может даже союзнические, отношения можно и нужно.
А. К.: А о вступлении в НАТО новых членов?
Ан. К.: Я всегда выступал против ускоренного, слишком быстрого расширения НАТО. Я считал, что сначала нам надо построить с НАТО новые отношения, а потом уже пусть расширяются. Но я не был против расширения в принципе — против этого выступать абсурдно. НАТО не может не принять Польшу, если она хочет туда вступить.
А. К.: У нас были подписаны бумаги, что расширение НАТО на восток не будет.
Ан. К.: У кого это? С кем?
А. К.: У нас с Бушем.
Ан. К.: Никто не давал таких обязательств. В жизни.
П. А.: Были устные слова…
Ан. К.: Которые могли звучать максимально так: «У нас сейчас таких планов нет». И никаких юридических документов.
П. А.: И тем не менее в 1995-м наша официальная политика сползла к тому, что мы против любого расширения НАТО (что глупо, так как мы на это не влияем), НАТО вновь была объявлена противником, а ты ушел.
Ан. К.: Да. Я по ускоренному расширению НАТО публично озвучил формулу: «Это ошибка партнера». А Ельцину я сказал, что покрывательство преступников в Югославии, если это сербы, — наша временная ошибка, она пройдет, а НАТО — это фундаментальная ошибка, ошибка курса.
13. Об оплате личностью своей роли в истории.
П. А.: В определенном смысле твоя отставка была более значима, чем отставка Гайдара. Она означала реальную смену внешнеполитического курса, хотя какая-то интеграция с Западом и продолжалась. В случае же Гайдара никто основные вещи не отменял — ни свободную внешнюю торговлю, ни свободные цены, ни конвертируемый рубль. Торможение реформ было, серьезного отката — нет.
Можно теперь немного о личном. Ты стал министром в 38 лет.
Ан. К.: Когда ушел в отставку, было 43.
П. А.: И оказался фактически под запретом на профессию. Как это переживается?...
Ан. К.: Я тебе скажу, что очень тяжело. Я действительно профессиональный дипломат, ничего в жизни не делал другого... В Думе я оказался в полной изоляции. Пытался что-то сделать для своего округа, но много сделать не мог. Четыре года мучился и ушел...
П. А.: Мы, когда искали тебя, Андрей, не нашли твоих телефонов ни в приемной Лаврова, ни у Игоря Иванова, просто ни у кого из твоих бывших коллег. Ты потерял с ними контакт? Почему?
Ан. К.: Причина идеологическая, как я понимаю. Им некомфортно со мной общаться официально. Они были моими замами, мы вместе работали, но после моего ухода они стали проводить иной, во многом старый, курс. Сначала с Примаковым, потом политика по сути не менялась... Но старая-новая линия идеологически разошлась с моей.
http://www.forbes.ru/ekonomika/lyudi/74501-andrei-kozyrev-nastoyashchii-kamikadze