Андрей Илларионов (aillarionov) wrote,
Андрей Илларионов
aillarionov

Categories:

Ю.Мерошевский. Российский «польский комплекс» и территория УЛБ*

*УЛБ (Украина, Литва, Беларусь).
Одна из статей Юлиуша Мерошевского, опубликованная в журнале «Культура» в 1974 г., ставшая классикой польской политической мысли, сыгравшая важную роль в отказе польского общества от имперского подхода во внешней политике, признанию восточной границы 1945 г. и созданию современной неимперской Польши. На русском языке впервые опубликована в журнале «Континент», 1975, №4, сс. 321-339.

Ю.Мерошевский. Российский «польский комплекс» и территория УЛБ*

Мы боимся русских. Мы боимся русских не на поле битвы — сравнительно недавно мы одержали над ними крупную победу. Еще живут среди нас люди, принимавшие участие в битве под Варшавой в 1920 году.

Мы боимся русского империализма — русских политических планов. Почему русские хотят иметь государства-сателлиты — такие, как Польша, Чехословакия или Венгрия, — вместо благожелательных или нейтральных соседей? В сегодняшней ситуации логического ответа на этот вопрос нет. Если бы Запад­ная Германия обладала могучей армией, атомным ору­жием, если бы она питала тотальную идею мести — тогда роль государств-сателлитов, как оборонительно­го вала России, была бы понятной. Но, как мы знаем, сегодняшняя Германия ничего общего с милитаризмом не имеет. В книге о Германии, вышедшей 10 лет назад, я рискнул высказать убеждение, что немецкие танки больше никогда не появятся в предместьях Москвы. Некоторые ситуации и схемы в истории повторяются. Но в большинстве случаев история — это каталог премьер. История увлекательна, ибо «то же самое» никогда не бывает «тем же самым» и почти идентичные ситуации в новых обстоятельствах дают иные результаты.

Тем не менее исторические условия ведут к тому, что мы придаем недостаточное значение изменениям. Пожилые люди, такие, как автор этих слов, особенно склонны повторять, что в принципе ничего не измени­лось. Россия — империалистическая страна, ибо всегда была империалистической. Инстинкт нашептывает нам, что и Германия в действительности не изменилась и, если возникнет благоприятная обстановка, во­оружится до зубов и протянет руки к нашим западным землям.

Политика — это на 70, а то и на 80 процентов спор на исторические темы. Никто из нас точно не знает, о чем говорят на тайных заседаниях члены Политбюро в Кремле. Никто из нас не знает, о чем в глубине души думает и что планирует Брежнев. Но из истории мы знаем, о чем думали и что планировали его предшест­венники на протяжении последних двухсот лет. Мы, следовательно, делаем вывод, что Брежнев думает так же, как и его предшественники, поскольку «в прин­ципе ничего не меняется».

Исторические условия в определенных обстоятельствах могут прийти в явное противоречие с действительностью, но в принципе история обладает бОль­шей силой внушения, нежели действительность. История возвышается над действительностью, как отец возвышается над своим малолетним сыном. Мы глядим на Россию, отягощенные историческим балластом. Но есть ли этот исторический балласт во взгляде русских на Польшу?

Эдгар Сноу приводит в своей книге «Путешествие к началу» длинный разговор с Максимом Литвиновым в Москве. Разговор происходил без свидетелей 6 октября 1944 г. Стоит, быть может, напомнить, что Литвинов был женат на англичанке, хорошо знал Запад и свободно говорил по-английски. В то время его карьера бли­зилась к финалу, и он отдавал себе в этом отчет. Когда Сноу задал вопрос о Польше, Литвинов от­ветил, что русские ни в коем случае не могут согласиться с возвращением «группы Бека» (так Литвинов назвал польское правительство в Лондоне).

Интересно отметить, что Литвинов не выдвигал никаких претензий идеологического характера. Он не говорил о польских реакционерах, капиталистах или помещиках. Зато он утверждал, что польское прави­тельство в Лондоне — в особенности же Соснковский — представляет концепцию польского исторического империализма и стремится восстановить польскую империю XVI и XVII веков. По мнению Литвинова, Бек готов был заключить союз с Германией, дабы достичь этой цели, а лондонские поляки были го­товы с этой же целью заключить союз с американ­цами.

Мы находились на краю биологической гибели, понеся чудовищные потери в результате гитлеровской оккупации и подпольной борьбы, мы мечтали о клочке польской крыши над головой, а не об импе­рии. Для Литвинова же мы оставались потенциаль­ным соперником. Лично я был поражен, читая книгу Эдгара Сноу. Мне казалось трагичным, что опытный политик мог подозревать нас в 1944 г. в империалистических при­тязаниях. Это выглядело примерно так: умирающего с голоду нищего серьезно предупреждают о вреде злоупотребления пищей и напитками.

И все же... Вторично прочитав высказывание Литвинова, я пришел к выводу, что в нем нет ничего комического. Литвинов смотрел на Польшу так, как поляки смотрят на Россию — с точки зрения исторической. Для русских польский империализм — вечно жи­вой исторический поток. Не нужно долго искать, что­бы найти свидетелей пребывания поляков в Киеве.

Когда Миколайчик сказал Сталину, что Львов никогда не входил в состав Российской империи, Сталин ответил: «Львов не входил, а Варшава — входи­ла». И добавил: «Мы помним, что поляки неког­да были в Москве».

Многие из нас считают, что поляки от империа­лизма вылечились. Русские — иного мнения. Историческое воспитание подсказывает им, что если бы поляки приобрели независимость, они вступили бы на путь империализма, с которым они всегда иденти­фицировались. Действительно ли высохла в нас эта империали­стическая струя, есть ли основания у исторического для России «польского комплекса»?

Я этого не думаю. Многие поляки сегодня мечта­ют не только о польских Львове и Вильно, но даже и о польских Минске и Киеве. Многие считают идеалом независимую Польшу, связанную федеральными узами с Литвой, Украиной и Белоруссией. Другими словами — альтернативой российскому империализму может быть только польский империализм — так, как это было всегда.

При случае стоит, быть может, проанализировать некий типичный эмигрантский феномен. После появления на страницах «Культуры» моей статьи «Поль­ская «остполитик» я получил много писем от поляков, живущих в разных странах, которые полностью поддерживали программу, изложенную в статье. Среди писем было немало посланий от журналистов. Неко­торые из них отмечали, что они уже давно примирились с мыслью о потере Львова и Вильно, хотя и не пишут об этом, чтобы не дразнить общественное мнение.

Мы дошли до парадоксального положения. Взгля­ды эмиграции эволюционируют и меняются, зато взгляды «эстаблишмента» и печати, им руководимой, 30 лет остаются неизменными. Более того, у меня есть доказательства, что определенные лица, входящие в состав эмигрантского «эстаблишмента», разделяют наши взгляды относительно Львова и Вильно [1], но ни­когда публично этого не высказывали, опасаясь общественного мнения. Какого мнения?

Есть две группы, отвергающие всякую дискуссию и все аргументы, касающиеся этой проблемы. В первую группу входят прежде всего те, кто родом из Восточной Малопольши [2] или Виленщины. Привязанность к земле, на которой они родились, — пусть не земле отцов, но родной, — мешает этим полякам принять ар­гументы, диктуемые разумом. Ко второй группе относятся те, кто во имя соблюдения принципа легализма сводят идею независимо­сти к абсурдной концепции реставрации Второй Речи Посполитой [3]. Нет другой Польши, кроме Польши, основанной на досентябрьской конституции с прези­дентом, сеймом и сенатом. Только возродившаяся и независимая Вторая Речь Посполитая могла бы решением сейма, утвержденным президентом, отказаться от Вильно и Львова.

Концепция эта прочна, ибо если можно быть уверенным в том, что пусть не мы, но следующие поколения дождутся независимости Польши, то так же можно быть уверенным и в окончательной смерти до­сентябрьской конституции. Освобожденный народ из­берет сейм, который утвердит новую конституцию, соответствующую новым политическим, обществен­ным и экономическим условиям. Подавляющее большинство поляков как в Польше, так и в эмиграции никаких сомнений на этот счет не имеет.

Тем не менее хотя никто в присоединение Львова и Вильно не верит, миф этот официально поддержи­вается — по соображениям легализма. Существует, кроме того, всеобщее убеждение, что поскольку легитимное эмигрантское правительство никакой реальной политики не ведет, то совершенно безразлично — претендует ли оно только на Львов и Вильно или еще и на Минск и Киев.

В действительности однако это совсем небезразлично. Мы, эмигранты, не можем осуществить никаких территориальных изменений, но мы можем и должны определить некоторые принципы. На Западе рождается новая русская эмиграция. Мы должны начать с этими людьми разговор и искать соглашения. Первый вопрос в этом диалоге должен касаться национальной проблемы. Новые русские эмигранты настроены антисовет­ски. Мы знаем однако, что среди русских империалистов были люди, чуравшиеся как огня не только коммунизма, но и социализма. Поэтому критерием по­литической позиции каждого нового русского эмигран­та должно быть его отношение к национальному во­просу.

Само собой разумеется, что критерий этот мы дол­жны относить и к самим себе. Мы не можем утвер­ждать, что каждая великорусская программа — это империализм, в то время как польская восточная про­грамма — это благородная ягеллонская идея [4]. Другими словами — мы можем требовать от русских отказа от империализма при условии, что мы сами раз и навсегда откажемся от нашего традицион­но-исторического империализма во всех его формах и проявлениях.

Ягеллонская идея только для нас не имеет ничего общего с империализмом. Для литовцев, украинцев и белорусов — это традиционный польский империа­лизм в чистейшей его форме. Речь Посполитая обоих народов закончилась полной полонизацией литовской шляхты, и самое страстное признание (Отечество мое, Литва! Ты, как здоровье [5]) в любви к Литве написано по-польски. Поляк не может даже представить себе подобной ситуации. Можно ли себе представить Словацкого, пишущего исключительно по-русски? Русские пытались нас русифицировать, но не сумели отобрать у нас ни одного поэта или прозаика. Напротив, нажим русификации вызвал в XIX в. не­бывалый расцвет польской литературы и языка.

Приятно сказать себе, что польская культура привлекательна, что для многих она привлекательнее русской культуры. Но этот же самый факт, рассма­триваемый с точки зрения литовца или украинца, означает, что поляки еще более грозные ассимиляторы, чем русские. В соответствующей обстановке поляки полностью развернут свои ассимиляторские крылья.

В своей коварной национальной политике русские используют козырь привлекательности польской культуры. В Вильнюсе выходит ежедневная газета на польском языке, приезжают из ПНР театры и т.д. Мишенью этой операции являются не поляки, проживающие в Литве и жаждущие родного слова. Мишень этой операции — литовцы, и только литовцы. С русской точки зрения влияние польской культуры — даже в версии ПНР — тормозит процесс рождения чисто литовского национализма и коренной литовской культуры. Разумеется, все, что тормозит про­цесс кристаллизации литовской национальной самобытности, приветствуется Москвой.

В Восточной Европе — если на этих землях хотят добиться не только мира, но и свободы — нет места империализму: ни русскому, ни польскому. Мы не можем кричать, что русские должны отдать украин­цам Киев и в то же время требовать возвращения Львова Польше. Это та самая «двойная бухгалтерия», которая в прошлом не позволяла нам сломать стену исторического недоверия между Польшей и Россией. Русские подозревали, что мы антиимпериалисты толь­ко по отношению к русским, то есть, что мы хотим заменить русский империализм империализмом польским.

Территория Украины, Литвы и Белоруссии (со­кращенно назовем ее — УЛБ) — в прошлом (а в какой-то степени и сегодня) была чем-то значительно более серьезным, чем просто объектом раздора между Польшей и Россией. Территория УЛБ определяла форму польско-русских отношений, обрекая нас либо на империализм, либо на положение сателлита.

Было бы безумием допустить, что согласие признать проблемы УЛБ внутрирусскими государственными проблемами, позволило бы Польше исправить отношения с Россией. Соперничество между Польшей и Россией на этой территории всегда имело целью достижение пре­имущества, а не установление добрососедских отноше­ний.

С русской точки зрения включение территории УЛБ в российскую империю — необходимое условие, позволяющее сведение Польши до ранга сателлита. С точки зрения Москвы Польша должна быть — в той или иной форме — сателлитом. История учит русских, что подлинно независимая Польша будет всегда стремиться к Вильно и Киеву и стараться установить свое господство на территориях УЛБ. Успех этих исторических устремлений поляков означал бы одновременно потерю Россией ее имперских позиций в Европе. Другими словами, Польша не может быть по-настоящему независимой, если Россия сохра­нит свой имперский статус в Европе.

С польской точки зрения вопрос выглядит аналогичным образом. Мы стремились к господству на территориях УЛБ — военным путем или выдвигая проекты федерации, ибо история нас учит, что Россия, доминирую­щая на этой территории, — соперник непобедимый. От победоносного соперника нельзя ждать ничего дру­гого, кроме неволи.

Я хотел бы подчеркнуть два пункта. Во-первых: невозможно дискутировать о польско-русских отношениях, исключив территорию УЛБ, ибо польско-рус­ские отношения всегда были функцией ситуации, царившей на данном историческом этапе на этих территориях.

Если бы не было Гитлера, если бы не было Второй мировой войны, если бы немцы оказались мирно настроенными добрыми европейцами, Россия все равно угрожала бы независимости Польши, потому что в 1920 году мы одержали по­беду под Варшавой, а не под Киевом. После смерти Сталина закончились бы чистки, ликвидация лучших офицеров советской армии, Россия начала бы гонку вооружений, которую в конечном счете Польша неизбежно проиграла бы. Раньше или позже военное преимущество России над Польшей стало бы таким значительным, что Москва — с помощью Германии или без нее — навязала бы нам свой протекторат.

Это было очевидно, и немало политических писателей в Польше отдавали себе в этом отчет. Отличный пуб­лицист Адольф Бохенский, погибший под Анконой [6], следуя своему тезису: «с этой войны не следует возвращаться», в книге, изданной Ежи Гедройцем в самом начале эры «Новой Германии», когда никто в Европе еще не понимал, кто таков Гитлер и каковы его планы, предлагал заключить союз с Германией. Целью этого со­юза был бы отрыв Украины от России. Речь всегда идет об Украине, Литве и Белоруссии, ибо положение на этой территории обуславливает польско-русские отношения.

И второй пункт. Мне кажется, что если русские всегда недооценивали и продолжают недооценивать украинцев, то они всегда переоценивали и по-прежнему переоценивают поляков. Они всегда видят в нас соперников — активных или потенциальных, но всегда соперников. Хрущев, правда, разрешил вывезти Рацлавицкую панораму [7] из Львова, но одновременно категорически не рекомендовал показывать ее польским зрителям. Он полагал, что Рацлавицкая панорама будет напоминать полякам о вооруженном восстании против России.


Т.Костюшко под Рацлавицами. Эпизод Рацлавицкой панорамы


https://www.youtube.com/watch?v=-M4SO8KiEz4


Рацлавицкая панорама

На этой же почве произошел и знаменитый эпизод с постановкой «Дзядов» Мицкевича [8]. Разумеется, повторение «декабрьских событий» [9], только в более крупном масштабе, кажется мне более вероятным, чем вооруженное восстание против России. В эмиграции нет ни одного политика, который призывал бы поляков в Польше к восста­нию. А русские боятся как раз не столько социальной революции в Польше, сколько национального восста­ния. Они убеждены также, что рабочая революция, ставящая своей целью свержение партийного вождя и его режима, в течение нескольких дней утратила бы свои социально-экономические черты, превратившись в общенациональное восстание против России.

Мы должны также помнить, что поляки, а не рус­ские пережили шок Варшавского восстания, шок, вы­званный поведением союзников, бросивших Польшу, шок оккупации страны советскими войсками. Мы проиграли войну тотально, потому что не сохранилось даже клочка независимой Речи Посполитой. Обрушилась наша традиционная концепция Польши как бастиона западной цивилизации. Нас предала наша собственная ис­тория, которой мы воздвигали алтари в литературе, живописи, музыке. Мы сделали открытие, страшнее которого народ сделать не может: мы открыли, что история — это черновик записок из «мертвого дома», а не живое прошлое, подтверждающееся в сегодняш­нем дне. В этих условиях поляку трудно было не стать историческим ревизионистом. Неудивительно, что даже католические писатели, далекие от коммунизма, открещивавшиеся даже от социализма, провозгласили — на развалинах «экзотических союзов» — новую концепцию: союз с Советским Союзом должен стать фундаментом польской политики. Это был сознательный отказ от позиции соперника и согласие на положение вас­сала. Следует помнить, что весь этот травматический опыт был совершенно односторонним, касаясь только поляков и не затрагивая русских.

Нет такого предмета, который оптимистически называют «всеобщей историей». Нет не только всеобщей истории, нет даже европейской истории. Суще­ствуют только истории польская, русская, французская, немецкая... Битва под Веной с королем Яном Собеским на первом плане, представляемая польской историей, мало напоминает битву под Веной, изложен­ную в немецкой истории.

История — это политика, задержанная в беге. Поэтому политический писатель должен уметь смотреть на историю с высоты птичьего полета. В интересующем нас вопросе политик должен уметь взглянуть на ход событий глазами поляков и глазами русских. Если политика — это дальнейшее развитие истории, то нельзя понять русской политики, не понимая подхода русских к истории. Польский народ всегда играл важ­ную роль в русской истории и поэтому необходимо хорошо понять точку зрения, с которой смотрят на нас русские.

Положение в заключительный период второй мировой войны напоминало ситуацию после битвы под Йеной. Наполеон господствовал во всей Европе, непобежденными остава­лись только два государства — Россия и Англия. Наполеон был в Москве, Гитлер — в предместьях Мо­сквы. В обоих случаях главными союзниками русских были климат и пространство. На людей из Западной и Центральной Европы русские пространства производят почти неописуемое впечатление. Во Франции или Германии 100 километров — это огромное расстояние, в России 100 километров — это пустяк. В дневнике одного немецкого офицера я нашел опре­деление: Россия — страна без горизонта. За горизонтом, когда до него доберешься, видны снова поля, холмы и реки, а за новым горизонтом — снова поля, холмы и реки, и так без конца, неделя за неделей, месяц за месяцем. Цитируемый немецкий офицер пи­шет, что даже летом, после многонедельных маршей, это бесконечное русское пространство даже у самого твердого человека вызывает чувство бессилия. Русские понесли огромные потери. Но история их не предала, то есть современность подтвердила прошлое. Армии Гитлера, так же, как и армии Наполеона, измученные русским климатом и пространством, были разбиты и отброшены далеко за границы российской империи.

Технологический переворот — появление авиации и танков — лишил Польшу ее традиционного оружия — кавалерии. Мы обладали бесспорно лучшей кава­лерией в Европе, но в нашем случае современность не под­твердила историю. Наоборот, традиция оказалась беззубой старушкой перед лицом моторизованных танковых колонн, сваливших нас за 17 дней.

Все вышенаписанное должно иллюстрировать тот факт, что история не изменила России а, наоборот, подтвердила традиционные русские концепции. В ре­зультате русские — в отличие от поляков — считают, что со времен битвы под Йеной ничего не изменилось. В России другой строй, но она по-прежнему — непо­бедимая империя. Как образно сказали бы англичане: из нашего польского мира выпало дно. Из русского мира революция дна не выбила, ибо Россия осталась исторически неизмененной, т. е. империалистической и захватнической.

Возьмем еще один пример. Революция, происшед­шая в Оттоманской империи после первой мировой войны, сопровождавшаяся поражением, лишила Турцию ее исторической идентичности: Турция перестала быть имперской державой. В результате турки сегодня мыслят совершенно иначе, чем мыслили их деды и прадеды всего несколько десятков лет назад. Ок­тябрьская же революция не лишила России ее импе­рии и ни на йоту не изменила русского отношения к истории. После Второй мировой войны Сталин вел себя и действовал как царь и самодержец Всея Руси, символизируя русскую имперскую идею.

Мы все об этом знаем, но лишь немногие из нас отдают себе отчет в том, что этот русский исторический консерватизм включает также оценку Польши и поляков. Литвинов говорил о восстановлении поль­ской империи в границах XVI и XVII веков. Нам это кажется комичным, но в отличие от нас для Литвинова XX век был продолжением XVI и XVII веков с той же самой традиционной проблематикой, не исключая польской проблематики. Как и цари, Сталин, Литвинов и Брежнев считали и считают, что на террито­рии Украины, Литвы и Белоруссии могут господствовать либо поляки, либо русские. Третьего историче­ского выхода нет — есть лишь выбор между польским или русским империализмами.

Русские переоценивают нас, ибо глядят на нас с точки зрения русской истории. А в это самое время поляки — продолжая гордиться своим историческим прошлым, испытывая по отношению к нему сентиментальные чувства — считают, что их древняя имперская слава не имеет ничего ничего общего с нынешней действительностью.

Мы ведем себя как шляхтич, потерявший свое имение. Неудачное ведение хозяйства, превратности судьбы, а главное — злой сосед — были причиной утра­ты нами «поместья», которое полагалось нам по праву бо­жественному и человеческому. Утешаемся мы тем, что «историческая справедливость» наказала украинцев, литовцев и белорусов, сменивших добрых польских панов на злых советских.

В течение трехсот лет мы доминировали на Востоке. Если принять в качестве поворотного пункта в истории польско-русских отношений мир­ный договор Гжимултовского (1 мая 1686 г.) [10], то можно констатировать, что теперь вот уже 300 лет на Востоке доминирует Россия. Эта «альтернативность» — либо мы, либо они — делает невозможной нормализацию отношений между Польшей и Россией. Эта «альтернативность» — причина того, что ни поляки, ни русские не верят в третье решение. А поскольку tertium non datur, мы принимаем положение сателлита как мрачное, но актуальное поло­жение вещей. В системе «мы или они» на этот раз они взяли верх.

Между поляками и русскими есть однако раз­ница. Преимущество русских подвердила история. В то же время нашу борьбу, восстания, даже победы — история обратила в прах. Мы держимся системы «мы или они», ибо другой системы мы не знаем и не имеем. Но большинство поляков в эту систему уже не верит, не верит, что когда-нибудь нам удастся до­биться превосходства над русскими. Плод этого неверия — образ мысли сателлита и сервилизм.

Я тоже не верю в систему «мы или они», не верю, что когда-нибудь нам удастся отбросить Рос­сию с окраин Пшемысля под Смоленск. Я считаю одновременно, что эта система — хотя и имеющая глу­бокие исторические корни — сегодня является ана­хронизмом, варварским анахронизмом. В двадцатом веке украинцы, литовцы и белорусы не могут быть пешками в польско-русской исторической игре.

Я хотел показать, что система «мы или они», хотя и черпает свои силы в многовековой традиции, по сути дела — отравленный источник. Мы должны ис­кать контакты и понимания с теми русскими, кто готов признать за украинцами, литовцами и белорусами полное право на самоопределение и, что одинаково важно, мы должны раз и навсегда отказаться от Вильно, Львова, от всякой политики и планов, имеющих целью установление, при благоприятных обстоятельствах, нашего господства на Востоке ценой пере­численных выше народов. Как поляки, так и русские должны понять, что только неимпериалистическая Россия и неимпериалистическая Польша имели бы шансы упорядочения взаимных отношений. Мы должны понять, что каждый империализм — польский и русский, осуществленный и потенциальный, выжидающий благоприятной конъюнктуры, каждый империализм — это зло.

Украинцам, литовцам и белорусам должно быть в будущем предоставлено полное право на самоопределение, ибо этого требуют польско-русские государственные интересы. Только на этом пути можно было бы похоронить катастрофическую систему «мы или они» – систему, которая сегодня предлагает России союз с Польшей-сателлитом, но в результате которой, если бы завтра вспыхнула русско-китайская война, подав­ляющее большинство поляков желало бы победы китайцам.

Проанализированные выше причины объясняют тот факт, что так называемый национальный вопрос — это не только русская, но и русско-польская основная проблема. Лишь радикальное решение этого вопроса позволит преобразить польско-русские отношения.

Мне кажется, что растет процент русских, осознающих эту проблему. Я хочу еще раз подчеркнуть со всей убежденностью, что подход «мы или они» должен исчезнуть не только у русских, но и у поляков. Это двусторонний процесс. Поляки, терпеливо ждущие момента мести и реставрации «предполья христианства», всеми силами разжигают русский империализм.

В начале статьи я вспоминал М. Литвинова, для которого историческая система «мы или они» в 1944 г. была столь же живой и актуальной, как и на протяжении минувших 300 лет. Литвинов считал, что необходимо окончательно завершить дело, начатое Андрусовским перемирием (30 января 1667), когда Польша отдала Москве Смоленск, Черниговскую и Северскую земли, Себеж и Киев. Ровно через тридцать лет внук Литвинова Павел уста­новил связь с парижской «Культурой» и приблизился к нашей точке зрения.

И, наконец, последний пункт этих размышлений. Поляки сегодня неприязненно относятся к громким лозунгам, возвышенным призывам, ко всякого рода романтической фразеологии. Я не могу однако отделаться от впечатления, что в своем антиромантизме поляки вместе с водой выплескивают и ребенка. Политика народа, находящегося в неволе, должна объединять людей разных убеждений и поэтому должна опираться на моральный идеал, который очищал бы нашу программу не­зависимости и придавал ей этическое измерение. Этого морального, наднационального измерения не хватает всем современным программам достижения независимости.

Идея экономического развития или лозунг «цвет­ной телевизор в каждой квартире и автомашина перед каждым домом» никого увлечь не могут. И хотя все хотят иметь автомашину, никто не собирается умирать за автомобиль и цветное телевидение. Во Вьетнаме, на Ближнем Востоке, в Северной Ирлан­дии, в Анголе и Мозамбике люди умирают за идеи — часто ложные, но являющиеся предметом их глубокой веры.

Для современных поляков — как в Стране, так и в эмиграции — нет идей, в которые бы они беззаветно верили. Безыдейные люди совершенно беззащитны перед насилием и представляют собой классический материал для массового изготовления рабов.

Читая «Архипелаг ГУЛаг», неминуемо приходишь к выводу, что эти гигантские, многомиллионные лагеря были бы немыслимы без сотрудничества лагерников. Философия «смерть фраерам», исповедуемая подавляющим большинством лагерников, в сочетании с насилием советских властей превратили «Архипе­лаг» в процветающий «бизнес». Совершенно очевидно, что те, кто исповедует ло­зунг «смерть фраерам», и есть самые большие фраера: «Архипелаг ГУЛаг» — монументальное подтвер­ждение этой истины.

Идея самоопределения и свободы для братских народов, отделяющих нас от России, и одновременный искренний отказ от всех империалистических планов, в число которых необходимо включить и надежду до­говориться с Москвой через голову этих народов и их ценой, — такая идея могла бы вернуть польской по­литике борьбы за независимость высокий моральный мотив, которого ей до сих пор не хватает.

Что мы можем противопоставить «Архипелагу ГУЛаг», если признать его символом системы? У нас нет Солженицыных, зато есть Ивашкевичи [11] — апостолы дозволенного успеха. В эмиграции царит ярост­ный антикоммунизм, плодящий лишь звериную нена­висть к России. Этому антикоммунизму не хватает морального размаха, ибо он сплавлен с национальным эгоизмом и даже с узким национализмом. «ГУЛаг» интересует нас лишь постольку, поскольку в этой пирамиде замученных тел и душ мы можем обнару­жить надежду на гибель России, что, в свою очередь, позволило бы нам вернуть Польше Вильно, Львов, а может быть, и еще что-то. Мы должны вернуться к Мицкевичу. Он лучше и ближе к истине, чем мы, понимал слово «свобода» и моральное измерение этого слова.

Примечания переводчика:
[1] Вильно – польское название г. Вильнюса. В данном тексте употребляется, когда речь идет о нем как о польском городе.
[2] Восточная Малопольша – принятое в межвоенный период название юго-восточных регионов Польши, современных западных областей Украины.
[3] Вторая Речь Посполитая – неофициальное название Польши в межвоенный период.
[4] «Ягеллонская идея» – концепция восточной политики Польши, основанная на идее федерации Польши и регионов, находящихся в ареале 'польского культурного влияния', т. е., Литвы, Белоруссии и Украины. Является противоположностью 'пястовской идее', предполагавшей формирование национального польского государства с минимальной долей национальных меньшинств.
[5] А. Мицкевич. Пан Тадеуш или Последний наезд на Литве. Пер. с польск. М. Павловой. Москва, 1954. С. 9.
[6] Анкона – город в Италии, взятый Вторым польским корпусом в ходе наступления союзников 1944 г.
[7] Рацлавицкая панорама – живописное произведение, созданное рядом польских художников в 1893-94 гг. по заказу городских властей Львова. Изображает победу польских войск под предводительством Т. Костюшко над российскими в 1794 г. под Рацлавицами.
[8] Эпизод с постановкой 'Дзядов' – в 1967 г. в Варшаве был поставлен спектакль К. Деймка «Дзяды» по А. Мицкевичу, получивший высокую оценку критиков (в том числе советских). Однако в следующем году он был снят с репертуара в связи с наличием в нем сцен, которые могли быть истолкованы как антирусские.
[9] Декабрьские события – акции протеста польских рабочих, прошедшие в декабре 1970 г. вслед за объявлением о значительном повышении цен, приведшие к падению В.Гомулки.
[10] Известный в российской историографии (датирующей его 6 мая 1686 г.) как «Вечный мир».
[10] Ивашкевич (Jaroslaw Iwaszkiewicz) – польский писатель (1894-1980), многолетний председатель Союза польских литераторов.

ОТ РЕДАКЦИИ журнала «Континент»:
Справедливо осуждая «исторический подход» к явлениям современности, автор тем не менее сам на­ ходится в плену у такого подхода. Уже первые строки его статьи свидетельствуют об этом: «Мы боимся русских. Мы боимся русских не на поле битвы — сравни­тельно недавно мы одержали над ними крупную победу. Еще живут среди нас люди, принимавшие уча­стие в битве под Варшавой».

Автор — знающий публицист и не нам напоминать ему, что польский поход был первым походом не русского, а советского империализма. Покорными и многонациональными войсками командовали: русский Тухачевский, грузин Сталин, венгр Бела Кун, армянин Гай, калмык Ока Городовиков, еврей Якир, а за их спиной стояли русский Ленин, поляки Дзержинский и Мархлевский, евреи Троцкий, Каменев и Зи­новьев.

Так что, как видим, уже сама авторская посылка таит в себе принципиальный изъян. Ибо смешивать русский империализм панславистского характера прошлого столетия и тотальный, ставящий себе целью мировое господство, империализм советский, значит невольно подменять понятия, имеющие в наше время поистине огромное по своим возможным смертельным последствиям значение.

Не беря под защиту никакого империализма прош­лого, будь то русский, английский или немецкий, мы все же должны отметить, что ни один из них не имел на своих просторах Архипелага, где людей гноили бы заживо, морили беспримерным в истории голодом, убивали без суда и следствия. Ни один из них не ставил перед собой целью всемирную тиранию, какой еще не знала земля. Ни один из них не затапливал мир морем такой лицемерной лжи.

Поэтому, говоря о современной разновидности так называемого русского империализма, следовало бы, на наш взгляд, заменить слово «русский» словом «совет­ский».

В лагерях Архипелага содержалось большинство именно русских людей. В годы коллективизации полегли миллионы именно русских крестьян. По законам о принудительном труде погибло несметное число именно русских рабочих. И хотя бы во имя этих скорбных миллионов следовало бы снять указанный поли­тический ярлык с русского народа, чтобы не впадать более в «историческую концепцию» при рассмотрении насущных проблем современности.

Что же касается так называемой проблемы УЛБ (Украина, Литва, Белоруссия), то мы всегда заявляли и заявляем теперь, что признание священного права на самоопределение каждого из названных народов, без всякого вмешательства со стороны является одним из основополагающих принципов нашего журнала .

МЕРОШЕВСКИЙ Юлиуш — родился в Кракове. Перед войной видный польский журналист. Затем слу­жил в польской армии на Среднем Востоке, в Северной Африке и в Италии. После войны поселился в Лондоне. Активный сотрудник и публицист польского ежемесячни­ка «Культура», выходящего в Париже.
http://www.vtoraya-literatura.com/pdf/kontinent_004_1975_text.pdf
Tags: Беларусь, Литва, Польша, Россия, Украина, ФСР, империализм, мировоззрение
Subscribe

  • Post a new comment

    Error

    default userpic

    Your reply will be screened

    Your IP address will be recorded 

    When you submit the form an invisible reCAPTCHA check will be performed.
    You must follow the Privacy Policy and Google Terms of use.
  • 89 comments